«Сердца четырех» - действительно cамый сложный для истолкования роман Сорокина. Это его первая постсоветская вещь - и крушение советской системы лишает Сорокина как концептуалиста базы для языкового эксперимента, пародирования, травестирования, реконцептуализации. Одновременно Сорокин, всегда обладавший серьезной провидческой силой, описывает в этом романе, во-первых, дикий культ насилия, характерный даже для поп-культуры 1990-х, во-вторых, склонность любого общества на переломе к мистицизму, извращенному мессианству; отсюда тайное общество героев, целью которых была лишь некая комбинация очков на кубиках - и здесь можно увидеть отсылку как к «42» Дугласа Адамса (едва ли, впрочем, знакомую в то время Сорокину), так и к «Броску костей» Малларме. Такие тайные общества, более структурированные (но менее впечатляющие) будут появляться и в позднейших сорокинских произведениях: «Голубом сале», «Ледяной трилогии», некоторых главах «Теллурии».
Запредельный даже по меркам Сорокина уровень жестокости и перверзности в «Сердцах четырех» - самый яркий пример того, что исследователь Марк Липовецкий карнализацией метафоры (то есть наделения метафоры - или другого тропа - телесностью). Поедание нормы в одноименном романе - овеществление выражения «жрать говно» (которое, согласитесь, редко употребляется буквально). Точно так же в «Сердцах четырех» дикая сцена с изнасилованием проводницы в мозг через дырку в черепе - карнализация выражения «ебать мозги»: Сорокина здесь интересует взрывной, опасный потенциал языка, высвободившийся после 1991 года. Обыкновенно на все обвинения в аморализме Сорокин отвечает, что его персонажи - суть «просто буквы на бумаге», это не живые люди, и ему доставляет удовольствие мять их как глину, смотреть, что из них можно сделать. Ответом этой чисто эстетической программе стали поздние романы Пелевина, где раз за разом постулируется ответственность - или хотя бы неразрывная связь автора с им сотворенным; поздний Сорокин, оставаясь формально экспериментатором, тоже отходит от этой программы: его новые произведения все более «ангажированы», все сильнее откликаются на обступающую шизореальность, хотя и стремятся работать на ее опережение.
Сами «Сердца четырех» еще сохраняют преемственность с той карнализацией, которая нам знакома по «Норме». Ведь «Сердца четырех» - это советская кинокомедия, и Сорокин, настороженно принюхиваясь к пафосу этого названия, не может удержаться от соблазна написать о реальных сердцах реальных четырех человек, с которыми в финале романа происходит метаморфоза. Но «Сердца четырех», пожалуй, свободнее и «Теллурии», и «Манараги»: весь ужасающий квест героев совершается ради какого-то глубоко прочувствованного и осмысленного действия, но оно находится по ту сторону человеческого, и именно поэтому нам его не дано понять, а совершаемые ими зверства заслоняют для нас чистоту мотивации. «Сердца четырех», наряду с несколькими рассказами из «Пира», - это Сорокин на пределе модуса «for the sake of it». Что там на самом деле происходит - не наше дело, наше - вздрагивать от ужаса и радоваться писательской изобретательности, если у нас хватит на это сил.
Вообще, может в этой книге и есть какой-то глубокий смысл: во всех этих полумагических числах, словах с непонятным с значением... Но из-за обилия нецензурной лексики очень трудно сосредоточиться и что-либо осознать. Может в этом и заключался замысел автора? Чтоб читатель не мыслил...
В этом произведении, где от каждой строчки просто сквозит абсурдом, есть только два адекватных места: рассказ Штаубе о блокаде Ленинграда и хлебных крошках, так же рассказ матери ГГ о своей жизни. Это единственные истории, где нет ненормативной лексики и они вполне логичны. И в обеих случаях речь идёт о прошлом. Поэтому данный роман - это крик безнадёжности и отчаянья. Это утверждение, что всё, что было в нашем обществе благородного и героического, осталось в прошлом, а в будущем нас ждёт лишь абсурд и хаос. И нет смысла даже мыслить - все умозаключения обернутся безумием.
Намёк на игральные кости в конце свидетельствует о том, что человечество навсегда проиграло перед наползающей безцельностью.Оно всё равно будет существовать вечно, как законсервированные сердца, будет существовать на своей поруганной и истощённой технопрогрессом Земле (жидкая мать), но в этом существовании не будет смысла.
Вот это всё. Всё, что я могу выжать из этой книги. Кто понял больше - пишите. И в догонку не удержусь от ехидства. У меня вопрос к автору: «Вы бы хотели, чтобы ваши сын или дочь любили... Нет, я не говорю «просто читали», а именно любили ТАКИЕ произведения, увлекались ими? Если нет, то зачем тогда такое писать?»
Ставлю «два». Можно было и «кол» влепить, но жалко автора: старался всё-таки.
Оценка: 2
Вся репрессивная цивилизация построена на власти законов параноидальной логики - если А, то остальное - не-А. Пример такого рода суждений: Творчество индивидуально, каждый творец уникален, им можно восхищаться или ненавидеть. Его творению можно подражать или его творение можно уничтожать.
Законы логики позволяют строить воспроизводимые ценности - такие, которые можно копировать: слова «великого Сталина» или «великого Пушкина», национальная идеология, «особый британский или российский путь», «общечеловеческие ценности» или «наши, исконные посконные ценности», и так далее.
А произведение Сорокина даёт новую логику: этот текст как каракули, их невозможно скопировать или воспроизвести. Поэтому на основе такой логики невозможно построить тоталитарную машину, миф или «осмысленную» идеологию. Такие каракули, принципиально невоспроизводимые и не тиражируемые, называются иногда «ризома». Ризома - это такая структура, которая никак не соотносится с Одним (Единым, Богом, Великой идеей). Это каракули, которым никак не придашь тотального смысла.
Цивилизация породила параноидального героя, озабоченного Великой Идеей, которую или, во что бы не стало, надо растиражировать, или, наоборот, сохранять в великой тайне «от профанов», как непонятую, но от этого еще более Великую. Модерн породил Великий нарратив, в котором великий герой имеет великую цель или великолепно насмехается над Великой идеей. Модернистский герой - это Эдип, озабоченный проблемой негативного - кастрацией, Законом, Порядком, репрессией, творчеством.
Литература Сорокина рисует шизофренический мир, в котором Великий Смысл умер: значит, Бог, Эксплуататор и Автор умер. «Сердца четырех» - это не сатира, и не притча, и не роман, и не творчество. Остались бессмыслицы, каляки-маляки, текст, котрому, при всем желании, не придашь никакого тотального смысла. Из романа «Сердца четырех» не построить никакого кумира, которым будешь восхищаться и испытывать к нему ревность.
Оценка: 10
Для многих зарубежных рецензентов и литературоведов роман Сорокина «Сердца четырёх» (1993) в своё время явился серьёзным разочарованием, и они тут же поспешили заявить («Die Zeit», «Badische Zeitung»), что автор исписался («Сердца четырех» – литературная капитуляция Сорокина»), тогда как он просто избрал для этой вещи несколько иную форму повествования. Да, динамичный оккультный боевик – это не то, чего они ждали от Сорокина. Это уже не деконструкция разной «высокой» литературы как таковой, а скорее деконструкция pulp fiction, что ставит «Сердца четырёх» в один ряд с «Макулатурой» Буковски и «Криминальным чтивом» Тарантино (о параллелях Сорокина с Тарантино уже писал в «Иностранной литературе» Петр Вайль в своём эссе «Похвальное слово штампу», своеобразном послесловии к вышеупомянутому роману Буковски). Мнения российских же критиков о «Сердцах четырёх» были крайне противоречивыми. Так, например, Андрей Василевский заметил: «Бывают хорошие скучные книги. «Сердца четырех» – плохая скучная книга». Михаил Вербицкий же не в пример ему занял противоположную позицию, назвав этот текст высшей точкой литературы: «Обожествление четырех протагонистов «Сердец Четырех» в финале повести есть вершина русской литературы второй половины столетия, а быть может, высшая точка литературы как она есть». Так же, в отличие от других крупных вещей Сорокина, «Сердцами четырёх» движет единый цельный сюжет, пускай и управляемый – опять же, по словам Вербицкого – «нечеловеческой логикой»: некая всемогущая оккультно-политическая группировка, состоящая в основном из высокопоставленных чинов, военных, политиков и так далее, идёт по жизни, руководствуясь различными чудовищными ритуалами, при этом оперируя только им одним понятными терминами и пользуясь предметами, назначение коих знают лишь они – и всё ради цели, читателю совершенно неясной. Четыре главных героя, являющиеся всего лишь винтиками в этой мясорубке, решают обойти своё начальство и прийти к финишу первыми...
Оценка: 10
Сорокин всегда кажется безумен тем, кто, думает, что раз его запараллеливают с Пелевиным, значит он - его идейный оппонент. Нет. Если Пелевин оперирует философскими концепциями и развенчивает мир как фикцию в духе буддийского эскапизма (герои Пелевина, как правило, уходят из романов в Нирвану. В одном из романов у него даже сказано прямо, что СССР тоже ушел в Нирвану), то Сорокин - это автор, считающий, что нет никакой литературы: есть только язык - и то, что он позволяет с собой проделывать в рамках определенного стиля (но рамки эти очень проницаемы и преодолимы).
В этом, к примеру, романе герои думают, что у них есть некая высокая («литературная») цель. В тексте поиски ее описываются средствами советской городской прозы. Сама цель не называется, но как только герои начинают к ней приближаться, в их банально-типическую речь невесть откуда вплывают все эти «гнеки, знедо, параклиты«и т.д. Городскую реальность протыкают со всех сторон парадоксальные сцены (вроде блокадника, к-рый совращает школьника (кстати, школьник, зачинающий повествование, в нарушение всех законов жанра, тут же исчезает из текста навсегда)). Новая же реальность ставит в тупик читателя (правда, только его - герои ничего не замечают, ведь литературы нет, т.е. нет объективной реальности, и они прекрасно функционируют одновременно в двух реальностях, взаимопересекающихся в тексте). А что происходит - сердца четырех (в литературе битвы всегда идут за сердца) превращаются в игральную кость, образ матери становится жидким и даже замороженным... а в тексте начинают действовать законы статистики. Ведь если нет эстетического начала, гармонизирующего вселенную героев, то она превращается в хаос. В тот хаос, к-рым и является настоящая, а не выдуманная, как в фантастике, Вселенная.
Оценка: 8
Долго думал, писать или не писать отзыв на этот роман, но всё таки решился.
Что-ж... Роман я не понял. Не смог я выяснить для себя, что Сорокин хотел сказать этим произведением. Да, прослеживаются какие то моменты социальной сатиры, какие то аналогии, но прослеживаются они настолько неявно, что не знаю - есть ли они на самом деле...
Роман совершенно «безумен». Какая то странная группа людей, совершает какие то безумные поступки, идя к какой то совершенно непонятной цели. Впрочем, когда они к ней пришли, окончание было таким же безумным, как и весь роман в целом.
Что Сорокину удалось, так это количество фекально - сексуально - кровавых сцен... Но меня, как прочитавшего уже практически все произведения Сорокина крупной формы, удивить уже сложно, поэтому этот момент особого впечатления не произвёл.
Не исключаю, что я недопонял это произведение, и многое, возможно написанное между строк, прошло мимо меня. Что-ж, вполне вероятно. Скорее всего, попробую перечитать этот роман через пару месяцев.
Категорически не советую тем, кто только хочет обратить внимание на творчество Сорокина, начинать с этого романа. Не надо, у вас может сложиться не вполне верное мнение о Сорокине. Но и тем, кто уже хоть как то знаком с его творчеством, советовать этот роман к прочтению не могу - уж слишком странное произведение получилось.
Оценка: 6
Я сразу оговорюсь, что серьезными я все эти романы не считаю и серьезно не воспринимаю, стеб он и в Африке стеб, ну популярен у нас, да и ладно, пусть читают что хотят. Я сначала, дурак, думал, что это гипер текст, ну знаете, как романы Кальвино, Кортасар, но нет ошибся, это просто бред, популярный бред и смысл, якобы такой скрытый и сокральный просто для галочки для молодежи, вот посмотрите мол, какой тут смысл на самом деле. Хорошо, это не Кортасар, так может это подобие «Внутренней стороны ветра» Павича? Мерзость-то и там есть, но нет, совсем нет. Мой знакомый сравнил произведения Сорокина с творчеством Хантера Томпсона(слыхали про такого?) , мол, любишь же его, так вот почитай. И тут тоже разочарование, да, Хантер тоже писал не без крепкого словца, но писал интересно и хорошо(если читать что-то кроме Страха и Отвращения в...), а тут, мало того что скучно, так еще и язык отвратный. В общем, если вам не 14-17 я не знаю, как можно говорить лестно о произведениях автора. Полезность у книг нулевая(ну во всяком случае для меня, у других может не так) вот что меня волнует. Пожалуй все, хотите читайте, вдруг понравится, я чего не понял может. И пардонте за ошибки, писал без оглядки на орфографию.
«…Добежав до конца, Ольга распахнула торцевую дверь и оказалась в большом зале для заседаний. Стекла в широких окнах были выбиты, сугробы покрывали ряды гнилых кресел. Увязая по колени в снегу, Ольга пробежала по проходу, вспрыгнула на подиум, перемахнула через провалившийся стол с клочьями истлевшего красного сукна и встала на массивный мраморный бюст Ленина. Скоба вбежал, дал очередь веером, Ольга дважды выстрелила из-за ленинского плеча: первая пуля срикошетила от пулемета Скобы, вторая попала ему в правое бедро. Он закричал, бросился в сугроб, привстал и открыл огонь. Мраморные осколки полетели от бюста, Ольга бросилась на пол, проползла до развалившегося рояля, стала целиться, но прямо перед ней из гнилых обломков вывалилась огромная, бугристая крыса с коротким, необыкновенно толстым хвостом, тяжело прыгнула с подиума и не торопясь побежала. Ольга вскочила и, визжа, стреляла в крысу до тех пор, пока пистолет не щелкнул, выбросив ствол…»
На нашем сайте вы можете скачать книгу "Сердца четырех" Сорокин Владимир Георгиевич бесплатно и без регистрации в формате fb2, rtf, epub, pdf, txt, читать книгу онлайн или купить книгу в интернет-магазине.
Олег толкнул дверь ногой и вошел в булочную. Народу было немного. Он прошел к лоткам, взял два белых по двадцать и половину черного. Встал в очередь за женщиной. Вскоре очередь подошла.
– Пятьдесят, – сказала седая кассирша.
Олег дал рубль.
– Ваши пятьдесят, – дала сдачу кассирша.
Прижав хлеб к груди, он двинулся к выходу. Выйдя на улицу, достал полиэтиленовый пакет, стал совать в него хлеб. Батон выскользнул из рук и упал в лужу.
– Черт… – Олег наклонился и поднял батон. Он был грязный и мокрый. Олег подошел к урне и бросил в нее батон. Затем взял пакет поудобней и двинулся к своему дому.
– Эй, парень, погоди! – окликнули сзади.
Олег оглянулся. К нему подошел, опираясь на палку, высокий старик. На нем было серое поношенное пальто и армейская шапка-ушанка. В левой руке старик держал авоську с черным батоном. Лицо старика было худым и спокойным.
– Погоди, – повторил старик, – тебя как зовут?
– Меня? Олег, – ответил Олег.
– А меня Генрих Иваныч. Скажи, Олег, ты сильно торопишься?
– Да нет, не очень.
Старик кивнул головой:
– Ну и ладно. Ты наверняка вон в той башне живешь. Угадал?
– Угадали, – усмехнулся Олег.
Они пошли рядом.
– Знаешь, Олег, больше всего на свете не терплю я, когда морали читают. Никогда этих людей не уважал. Помню, до войны еще отдали меня летом в пионерский лагерь. И попался нам вожатый, эдакий моралист. Все учил нас, пацанов, какими нам надо быть. Ну и, короче, сбежал я из того лагеря…
Некоторое время старик шел молча, скрипя протезом и глядя под ноги. Потом снова заговорил:
– Когда война началась, мне четырнадцать исполнилось. Тебе сколько лет?
– Тринадцать, – ответил Олег.
– Тринадцать, – повторил старик. – Ты про Ленинградскую блокаду слышал?
– Ну, слышал…
– Слышал, – повторил старик, вздохнул и продолжил: – Мы тогда с бабушкой да с младшей сестренкой Верочкой остались. Отца в первый день, двадцать второго июня, под Брестом. Старшего брата – под Харьковом. А маму на Васильевском, в бомбоубежище завалило. И остались мы – стар да мал. Бабуля в больницу пристроилась, Верочку на дежурства с собой брала, а я на завод пошел. Научили меня, Олег, недетской работе – снаряды для «Катюш» собирать. И за два с половиной года собрал я их столько, что хватило бы на фашистскую дивизию. Вот. Если бы не начальнички наши вшивые, во главе со Ждановым, город бы мог нормально продержаться. Но они тогда жопами думали, эти сволочи, и всех нас подставили: о продовольствии не позаботились, не смогли сохранить. Немцы Бадаевские склады сразу разбомбили, горели они, а мы, пацаны, смеялись. Не понимали, что нас ждет. Сгорело все: мука, масло, сахар. Потом, зимой, туда бабы ходили, землю отковыривали, варили, процеживали. Говорят, получался сладкий отвар. От сахара. Ну, и в общем, пайка хлеба работающему двести грамм, иждивенцу – сто двадцать пять. Как Ладога замерзла, Верочку – на материк, по «дороге жизни». Сам ее в грузовик подсаживал. Бабуля крестилась, плакала: хоть она выживет. А потом уже, когда блокаду сняли, узнал – не доехала Верочка. Немцы налетели, шесть грузовиков с детьми и ранеными – под лед…
Старик остановился, достал скомканный платок. Высморкался.
– Вот, Олег, какие были дела. Но я тебе хотел про один случай рассказать. Вторая блокадная зима. Самое тяжелое время. Я, может, и вынес это, потому что пацаном был. Бабуля умерла. Соседи умерли. И не одни. Каждое утро кого-то на саночках везут. А я на заводе. В литейный зайдешь, погреешься. И опять к себе на сборку. Вот. И накануне Нового года приходит ко мне папин сослуживец, Василий Николаич Кошелев. Он к нам иногда заглядывал, консервы приносил, крупу. Бабулю хоронить помог. Заходит и говорит: ну, стахановец, одевайся. Я говорю – куда? Секрет, говорит. Новогодний подарок. Оделся. Пошли. И приводит он меня на хлебзавод. Провел через проходную – и к себе в кабинет. А он там секретарем парткома был. Дверь на ключ. Открывает сейф, достает хлеб нарезанный и банку тушенки. Налил кипятку с сахарином. Ешь, говорит, стахановец. Не торопись. Навалился я на тушенку, на хлеб. А хлеб этот, Олег, ты б, наверно, и за хлеб-то не принял. Черный он, как чернозем, тяжелый, мокрый. Но тогда он для меня слаще любого торта был. Съел я все, кипятком запил и просто опьянел, упал и встать не могу. Поднял он меня, к батарее на тюфяк положил. Спи, говорит, до утра. А он там круглые сутки работал. Отключился я, утром он меня разбудил. Опять накормил, но поменьше. А теперь, говорит, пойдем, я тебе наше хозяйство покажу. Повел меня по цехам. Увидел я тысячи батонов, тысячи. Как во сне плывут по конвейеру. Никогда не забуду. А потом заводит он меня в кладовку. А там ящик стоял. Ящик с хлебными крошками. Знаешь, его в конце конвейера ставили, и крошки туда сыпались. Вот. Берет Василий Николаич совок – и мне в валенки. Насыпал этих самых крошек. Ну и говорит: с Новым годом тебя, защитник Ленинграда. Ступай домой, на проходной не задерживайся. И пошел я. Иду по городу, снег, завалы, дома разбитые. А в валенках крошки хрустят. Тепло так. Хорошо. Я тогда эти крошки на неделю растянул. Ел их понемногу. Потому и выжил, что он мне крошек этих в валенки сыпанул. Вот, Олег, и вся история. А вот и дом твой, – старик показал палкой на башню.
Олег молчал. Старик поправил ушанку, кашлянул:
– И вот какая штука, Олег. Вспомнилось мне все это сейчас. Когда ты батон белого хлеба в урну выбросил. Вспомнил эти крошки, бабушку окоченевшую. Соседей мертвых, опухших от голода. Вспомнил и подумал: черт возьми, жизнь все-таки сумасшедшая штука. Я тогда на хлебные крошки молился, за крысами охотился, а теперь вон белые батоны в урну швыряют. Смешно и грустно. Ради чего все эти муки? Ради чего столько смертей?
Он замолчал.
Олег помедлил немного, потом произнес:
– Ну… знаете. Я это. В общем… ну больше такого не повторится.
– Правда? – грустно улыбнулся старик.
– Обещаешь?
– Обещаю.
– Ну и слава богу. А то я, признаться, волновался, когда с тобой заговорил. Думаю, послушает, послушает парень старого пердуна, да и сбежит, как я тогда из пионерского лагеря!
– Да нет, что вы. Я все понял. Просто… ну, по глупости это. Больше никогда хлеб не брошу.
– Ну и отлично. Хорошо. Не знаю, как другие, а я в ваше поколение верю. Верю. Вы Россию спасете. Уверен. Я тебя не задержал?
– Да нет, что вы.
– Тогда, может, теперь ты меня до дома проводишь? Вон до того.
– Конечно, провожу. Давайте вашу авоську.
– Ну, спасибо, – старик с улыбкой передал ему авоську с хлебом, положил ему освободившуюся руку на плечо и пошел рядом.
– А где вас ранило? – спросил Олег.
– Нога? Это отдельная история. Тоже не слабая, хоть роман пиши.. Но хватит о тяжелом. Ты в каком классе учишься?
– В шестом. Вон в той школе.
– Ага. Как учеба?
– Нормально.
– Друзья есть верные?
– А подруги?
Олег пожал плечами и усмехнулся.
– Ничего, пора уже мужчиной себя чувствовать. В этом возрасте надо учиться за девочками ухаживать. А через год-полтора можно уже и поебаться. Или ты думаешь – рано?
– Да нет, – засмеялся Олег. – Не думаю.
– Правильно. Я тоже тогда не думал. После блокады знаешь сколько девок да баб осталось без мужей. Бывало, идешь по Невскому, а они так и смотрят. Завлекательно. А однажды в кино пошел. Первое кино после блокады. «Александра Невского» показывали. А рядом женщина сидела. И вдруг в середине фильма чувствую – она мне руку на колено. Я ничего. Она ширинку расстегнула и за член меня. А сама так и дрожит. Я сижу. А она наклонилась и стала мне член сосать. Знаешь, как приятно. Я прямо сразу и кончил ей в рот. А на экране – ледовое побоище! А она мне шепчет – пошли ко мне. Ну и пошли к ней. На Литейный. Еблись с ней целые сутки. Что она только со мной не делала! Но сосать умела, просто как никто. Так нежно-нежно, раз, раз и кончаю уже. Тебе никто не сосал?
Олег толкнул дверь ногой и вошел в булочную. Народу было немного. Он прошел к лоткам, взял два белых по двадцать и половину черного. Встал в очередь за женщиной. Вскоре очередь подошла.
– Пятьдесят, – сказала седая кассирша.
Олег дал рубль.
– Ваши пятьдесят, – дала сдачу кассирша.
Прижав хлеб к груди, он двинулся к выходу. Выйдя на улицу, достал полиэтиленовый пакет, стал совать в него хлеб. Батон выскользнул из рук и упал в лужу.
– Черт… – Олег наклонился и поднял батон. Он был грязный и мокрый. Олег подошел к урне и бросил в нее батон. Затем взял пакет поудобней и двинулся к своему дому.
– Эй, парень, погоди! – окликнули сзади.
Олег оглянулся. К нему подошел, опираясь на палку, высокий старик. На нем было серое поношенное пальто и армейская шапка-ушанка. В левой руке старик держал авоську с черным батоном. Лицо старика было худым и спокойным.
– Погоди, – повторил старик, – тебя как зовут?
– Меня? Олег, – ответил Олег.
– А меня Генрих Иваныч. Скажи, Олег, ты сильно торопишься?
– Да нет, не очень.
Старик кивнул головой:
– Ну и ладно. Ты наверняка вон в той башне живешь. Угадал?
– Угадали, – усмехнулся Олег.
Они пошли рядом.
– Знаешь, Олег, больше всего на свете не терплю я, когда морали читают. Никогда этих людей не уважал. Помню, до войны еще отдали меня летом в пионерский лагерь. И попался нам вожатый, эдакий моралист. Все учил нас, пацанов, какими нам надо быть. Ну и, короче, сбежал я из того лагеря…
Некоторое время старик шел молча, скрипя протезом и глядя под ноги. Потом снова заговорил:
– Когда война началась, мне четырнадцать исполнилось. Тебе сколько лет?
– Тринадцать, – ответил Олег.
– Тринадцать, – повторил старик. – Ты про Ленинградскую блокаду слышал?
– Ну, слышал…
– Слышал, – повторил старик, вздохнул и продолжил: – Мы тогда с бабушкой да с младшей сестренкой Верочкой остались. Отца в первый день, двадцать второго июня, под Брестом. Старшего брата – под Харьковом. А маму на Васильевском, в бомбоубежище завалило. И остались мы – стар да мал. Бабуля в больницу пристроилась, Верочку на дежурства с собой брала, а я на завод пошел. Научили меня, Олег, недетской работе – снаряды для «Катюш» собирать. И за два с половиной года собрал я их столько, что хватило бы на фашистскую дивизию. Вот. Если бы не начальнички наши вшивые, во главе со Ждановым, город бы мог нормально продержаться. Но они тогда жопами думали, эти сволочи, и всех нас подставили: о продовольствии не позаботились, не смогли сохранить. Немцы Бадаевские склады сразу разбомбили, горели они, а мы, пацаны, смеялись. Не понимали, что нас ждет. Сгорело все: мука, масло, сахар.
Потом, зимой, туда бабы ходили, землю отковыривали, варили, процеживали. Говорят, получался сладкий отвар. От сахара. Ну, и в общем, пайка хлеба работающему двести грамм, иждивенцу – сто двадцать пять. Как Ладога замерзла, Верочку – на материк, по «дороге жизни». Сам ее в грузовик подсаживал. Бабуля крестилась, плакала: хоть она выживет. А потом уже, когда блокаду сняли, узнал – не доехала Верочка. Немцы налетели, шесть грузовиков с детьми и ранеными – под лед…
Старик остановился, достал скомканный платок. Высморкался.
– Вот, Олег, какие были дела. Но я тебе хотел про один случай рассказать. Вторая блокадная зима. Самое тяжелое время. Я, может, и вынес это, потому что пацаном был. Бабуля умерла. Соседи умерли. И не одни. Каждое утро кого-то на саночках везут. А я на заводе. В литейный зайдешь, погреешься. И опять к себе на сборку. Вот. И накануне Нового года приходит ко мне папин сослуживец, Василий Николаич Кошелев. Он к нам иногда заглядывал, консервы приносил, крупу. Бабулю хоронить помог. Заходит и говорит: ну, стахановец, одевайся. Я говорю – куда? Секрет, говорит. Новогодний подарок. Оделся. Пошли. И приводит он меня на хлебзавод. Провел через проходную – и к себе в кабинет. А он там секретарем парткома был. Дверь на ключ. Открывает сейф, достает хлеб нарезанный и банку тушенки. Налил кипятку с сахарином. Ешь, говорит, стахановец. Не торопись. Навалился я на тушенку, на хлеб. А хлеб этот, Олег, ты б, наверно, и за хлеб-то не принял. Черный он, как чернозем, тяжелый, мокрый. Но тогда он для меня слаще любого торта был. Съел я все, кипятком запил и просто опьянел, упал и встать не могу. Поднял он меня, к батарее на тюфяк положил. Спи, говорит, до утра. А он там круглые сутки работал. Отключился я, утром он меня разбудил. Опять накормил, но поменьше. А теперь, говорит, пойдем, я тебе наше хозяйство покажу. Повел меня по цехам. Увидел я тысячи батонов, тысячи. Как во сне плывут по конвейеру. Никогда не забуду. А потом заводит он меня в кладовку. А там ящик стоял. Ящик с хлебными крошками. Знаешь, его в конце конвейера ставили, и крошки туда сыпались. Вот. Берет Василий Николаич совок – и мне в валенки. Насыпал этих самых крошек. Ну и говорит: с Новым годом тебя, защитник Ленинграда. Ступай домой, на проходной не задерживайся. И пошел я. Иду по городу, снег, завалы, дома разбитые. А в валенках крошки хрустят. Тепло так. Хорошо. Я тогда эти крошки на неделю растянул. Ел их понемногу. Потому и выжил, что он мне крошек этих в валенки сыпанул. Вот, Олег, и вся история. А вот и дом твой, – старик показал палкой на башню.
Олег молчал. Старик поправил ушанку, кашлянул:
– И вот какая штука, Олег. Вспомнилось мне все это сейчас. Когда ты батон белого хлеба в урну выбросил. Вспомнил эти крошки, бабушку окоченевшую. Соседей мертвых, опухших от голода. Вспомнил и подумал: черт возьми, жизнь все-таки сумасшедшая штука. Я тогда на хлебные крошки молился, за крысами охотился, а теперь вон белые батоны в урну швыряют. Смешно и грустно. Ради чего все эти муки? Ради чего столько смертей?
Он замолчал.
Олег помедлил немного, потом произнес:
– Ну… знаете. Я это. В общем… ну больше такого не повторится.
– Правда? – грустно улыбнулся старик.
– Обещаешь?
– Обещаю.
– Ну и слава богу. А то я, признаться, волновался, когда с тобой заговорил. Думаю, послушает, послушает парень старого пердуна, да и сбежит, как я тогда из пионерского лагеря!
– Да нет, что вы. Я все понял. Просто… ну, по глупости это. Больше никогда хлеб не брошу.
– Ну и отлично. Хорошо. Не знаю, как другие, а я в ваше поколение верю. Верю. Вы Россию спасете. Уверен. Я тебя не задержал?
– Да нет, что вы.
– Тогда, может, теперь ты меня до дома проводишь? Вон до того.
– Конечно, провожу. Давайте вашу авоську.
– Ну, спасибо, – старик с улыбкой передал ему авоську с хлебом, положил ему освободившуюся руку на плечо и пошел рядом.
– А где вас ранило? – спросил Олег.
– Нога? Это отдельная история. Тоже не слабая, хоть роман пиши.. Но хватит о тяжелом. Ты в каком классе учишься?
– В шестом. Вон в той школе.
– Ага. Как учеба?
– Нормально.
– Друзья есть верные?
– А подруги?
Олег пожал плечами и усмехнулся.
– Ничего, пора уже мужчиной себя чувствовать. В этом возрасте надо учиться за девочками ухаживать. А через год-полтора можно уже и поебаться. Или ты думаешь – рано?
– Да нет, – засмеялся Олег. – Не думаю.
– Правильно. Я тоже тогда не думал. После блокады знаешь сколько девок да баб осталось без мужей. Бывало, идешь по Невскому, а они так и смотрят. Завлекательно. А однажды в кино пошел. Первое кино после блокады. «Александра Невского» показывали. А рядом женщина сидела. И вдруг в середине фильма чувствую – она мне руку на колено. Я ничего. Она ширинку расстегнула и за член меня. А сама так и дрожит. Я сижу. А она наклонилась и стала мне член сосать. Знаешь, как приятно. Я прямо сразу и кончил ей в рот. А на экране – ледовое побоище! А она мне шепчет – пошли ко мне. Ну и пошли к ней. На Литейный. Еблись с ней целые сутки. Что она только со мной не делала! Но сосать умела, просто как никто. Так нежно-нежно, раз, раз и кончаю уже. Тебе никто не сосал?
– Да нет, – мотнул головой Олег.
– Ничего, все впереди. Вот мы и пришли! – Старик остановился возле блочной пятиэтажки. – Вот моя деревня, вот мой дом родной. Спасибо тебе за прогулку.
– Да не за что, – Олег передал старику авоську.
– Ага! А это что за дела? – Старик показал палкой на зеленый строительный вагончик, стоящий рядом с домом под деревьями. Дверь вагончика была приоткрыта.
– Я, как старый флибустьер, пройти мимо не могу. За мной, юнга! – махнул он авоськой и захромал к вагончику.
Олег двинулся следом.
– Дверь открыта, замка нет, свет не горит. Никак, побывали краснокожие!
Они подошли к вагончику. Старик поднялся по ступенькам, вошел. Нащупал выключатель, пощелкал:
– Ага. Света нет. За мной, Олег.
Олег вошел следом. Внутри вагончика было тесно. Пахло краской и калом. Уличный фонарь через окошко освещал стол, стулья, ящики, банки с краской и тряпье.
– Ну вот, – пробормотал старик и вдруг, отбросив палку и авоську, опустился перед Олегом на колено, неловко оттопырив протез. Его руки схватили руки Олега:
– Олег! Милый, послушай меня… я старый несчастный человек, инвалид войны и труда… милый… у меня радостей-то хлеб да маргарин… Олег, миленький мой мальчик, прошу тебя, позволь мне пососать у тебя, милый, позволь, Христа ради!
Олег попятился к двери, но старик цепко держал его руки:
– Миленький, миленький, тебе так хорошо будет, так нежно… ты сразу поймешь… и научишься, и с девочками тогда сразу легче будет, позволь, милый, немного, я тебе сразу… и вот я тебе десятку дам, вот, десятку!
Старик сунул руку в карман и вытащил ком бумажных денег:
– Вот, вот, десять… двадцать, четвертной, милый! Христа ради!
– Ну что… – Олег вырвал руку и выскочил за дверь, сбив со стола банку с окурками.
Потеряв равновесие, старик упал на пол и некоторое время лежал, всхлипывая и бормоча.
Вдруг в двери показалась фигура мальчика.
– Олег! Умоляю! – дернулся старик.
– Не Олег, – тихо ответил мальчик, входя.
– Сережка? Следишь, следишь… Господи…
– Генрих Иваныч, а я Реброву все расскажу, – произнес мальчик, притворяя дверь.
– Стервец, ну, стервец… – заворочался старик, приподнимаясь, – стервецы, сволочи… Господи, какие гады…
Мальчик подошел к окну и стоял, поглядывая на старика. Старик нашел палку, собрал деньги и, стоя на колене, засовывал бумажки в карман пальто:
– И все против меня. Все и всё. Я же не клоун, Господи…
– Вы же договор подписали, – проговорил мальчик, – а сами опять…
– Сережа… Сережа! – Старик подполз к нему, обхватил его ноги, прижался лицом к куртке. – Бессердечные… люди…
Вдруг он отстранился и почти выкрикнул:
– Вот что, стервец, ты меня не учи!
– Я-то учить не буду. Ребров будет учить.
– Я плевать, плевать хотел! – затрясся старик. – Я срал и ссал на вас! Срал и ссал! Гады! Я сам ответственный! Сам!
– Мы все – сами… – мальчик посмотрел в окно.
– И вот что, Сережа, – строго произнес старик. – Ты со мной не пререкайся!
– А я и не пререкаюсь, – мальчик подышал на стекло и вытер запотевшее место пальцем.
– Ну-ка, – старик стал расстегивать ему штаны.
Мальчик недовольно вздохнул и стал помогать ему. Обхватив мальчика за обнажившиеся ягодицы, старик поймал ртом его маленький член и замер, постанывая. Сережа подышал на стекло и вывел на запотевшем месте свастику. Старик стонал. Жилистые пальцы его мяли Сережины ягодицы. Мальчик взял его за голову и стал двигаться, помогая. Старик застонал громче. Оттопыренный протез его дрожал, ударяя по ножке стола. Мальчик закрыл глаза. Губы его открылись.
– Тесно, – проговорил он.
Старик замычал.
– Тесно, тесно… – зашептал Сережа. – Тесно… ну… тесно…
Старик мычал. Мальчик дважды вздрогнул и перестал двигаться. Старик отпустил его, откинулся назад и задышал жадно, всхлипывая.
– Ах… ах… сладенький… ах… – бормотал старик. Мальчик наклонился, потянул вверх штаны. – Ох… Божья роса… маленький… – Старик поцеловал его член, вытер губы и тяжело встал с пола.
Сережа застегнулся, поправил куртку, достал из кармана часы на цепочке:
– Без трех семь.
– Еби твою мать… щас, щас… фу… – привалился к ящикам, взявшись рукой за грудь. – Дай подышать… охо…
– А газ? Не забыли? – спросил Сережа.
– Все… все в порядке… ой. Как встал вот резко, так сразу в голову… фу… пошли… – Старик оттолкнулся от ящиков, вышел за дверь и стал осторожно спускаться по ступенькам.
– Генрих Иваныч, а хлеб? – Выходя, Сережа заметил авоську с батоном.
– А, хуй с ним, – пробормотал старик.
Старик позвонил в дверь: три коротких, один долгий. Дверь сразу открыли, они с Сережей быстро вошли.
– Генрих Иваныч, как это понимать? – спросил Ребров, запирая дверь на цепочку. – Сережа?
– Как понимать, как понимать, – забормотал старик, расстегивая пальто. – Так понимать, что мне не тридцать пять, а шестьдесят шесть…
– Виктор Валентиныч, час пик еще не кончился, – Сережа снял шапку и кинул ее на вешалку.
– Двадцать минут! Куда это годится? – Ребров помог старику снять пальто.
– Ну, ничего, ничего, – бормотал старик, снимая калошу концом палки.
Пройдя по коридору, они вошли в большую пустую комнату. Пестрецова сидела на подоконнике и курила.
– Штаубе, милый! Сереженька! – Она спрыгнула, подошла и поцеловала обоих.
– С приездом, Ольга Владимировна, с приездом, – засмеялся старик.
– Олька! – улыбался мальчик.
– Нарушители! – засмеялась она.
– Друзья, это печально, а не смешно, – Ребров склонился над раскрытым чемоданом. – Если все пойдет с издержками, я вообще плюну. У меня в Киеве любимый человек.
– Витя, не сгущай, – Пестрецова бросила папиросу на пол и придавила сапожком. – Еще вагон времени.
– Да и куда… куда, собственно, спешить-то? Что, поезд уходит? – Штаубе заглянул в чемодан. – Ой-ей-ей… Виктор Валентинович, вы время даром не теряли.
Чемодан был полон различных инструментов, металлических деталей, брусков и пластин.
– Не терял, – Ребров нашел широкую стамеску с плексигласовой ручкой, молоток и выложил их на пол. – Баллончики у вас?
– У меня, – Штаубе полез в карман.
– Держите при себе, – Ребров закрыл чемодан, выпрямился. – Так. Прошу внимания.
Он подошел к окну, поплотнее задернул грязные шторы, повернулся и заговорил, потирая руки:
– Итак. То, что будет сегодня, к вашему сведению, не Дело №1, а Преддело №1. Соответственно наклонный ряд, капиталистическое и яросвет будут сокращены. Начнем.
Все стали раздеваться, складывая одежду на пол.
Пестрецова помогла старику снять протез с культи. Голый Ребров подошел к большому кубу, стоящему в углу комнаты. Куб был сбит из толстой фанеры, к одной из его сторон были приделаны четыре кожаные петли. Ребров присел, продел руки в петли и встал, держа куб на спине.
Ольга и Сережа подвели к кубу Штаубе.
– Крышку, – командовал Ребров.
Ольга сняла с куба верхнюю грань и положила на пол. Затем они с Сережей помогли голому Штаубе забраться в куб.
– Есть… – пробормотал Штаубе из куба.
Ольга поместила грань на прежнее место, закрывая Штаубе. Сережа подал ей молоток и четыре гвоздя. Она вставила гвозди в четыре отверстия по углам верхней грани и прибила грань к кубу.
– Как? – глухо донеслось из куба.
– Держу, держу, – ответил Ребров, расставляя ноги пошире.
Ольга легла между его ногами лицом вниз. Сережа лег своей спиной на спину Ольги.
– Все! – громко произнес Ребров.
Штаубе откашлялся и заговорил:
– 54, 18, 76, 92, 31, 72, 72, 82, 35, 41, 87, 55, 81, 44, 49, 38, 55, 55, 31, 84, 46, 54, 21, 13, 78, 19, 63, 20, 76, 42, 71, 39, 86, 24, 91, 23, 17, 11, 73, 82, 18, 68, 93, 44, 72, 13, 22, 58, 72, 1, 83, 24, 66, 71, 62, 82, 12, 74, 48, 55, 81, 24, 83, 77, 62, 2, 29, 33, 71, 99, 26, 83, 32, 94, 57, 44, 64, 21, 78, 42, 98, 53, 55, 72, 21, 15, 76, 18, 18, 44, 69, 72, 98, 20.
Затем заговорила Ольга:
– Сте, ипу, аро, сте, чае, пои, сте, гое, ува, сте, ого, ано, сге, зае, хеу, сте, ача, лое, сте, эжэ, ити, сте, аву, убо, сте, ене, оло, сте, одо, аве, сте, иже, аса, сте, уко, лао, сте, шуя, саи, сте, нае, яко, сте, диа, сае, сте, ира, сио, сте, ява, юко, сте, зао, мио, сте, хуо, дыа, сте.
После Ольги заговорил Сережа:
– Синий, синий, желтый, оранжевый, синий, красный, зеленый, зеленый, желтый, фиолетовый, голубой, красный, зеленый, фиолетовый, желтый, голубой, синий, зеленый, оранжевый, оранжевый, красный, фиолетовый, желтый, желтый, синий, голубой, красный, зеленый, синий, фиолетовый, голубой, оранжевый, оранжевый.
Потом запел Ребров:
– Соль, до, фа, фа, соль, ми, ре, ля, фа, фа, си, соль, до, до, си, соль, фа, ре, ля, ля, ми, си, до, ре, ре, фа, соль, си, ля, до, ля, фа, соль, ми, фа, ля, ля, до, ре, ми, си, фа, ля, соль, ре, ми, ля, до, ми, ля, ля, соль, до, фа, ля, си, ре, до, си, си, ре, фа, ми, си, до, соль, соль, до, фа, ля, си, ми, ми, ля, ре, до, ми, си, си, до, фа, ля, соль, ми, си, ре.
Сережа встал. Встала и Ольга. Они помогли Реброву опустить куб на пол. Ребров вынул руки из петель, взял стамеску и вскрыл прибитую грань.
– Оп! – Штаубе вылез из куба, запрыгал на одной ноге к протезу. Ольга помогла ему надеть протез и подняла с пола его длинные зеленые трусы.
– А вот это я сам, Ольга Владимировна. Спасибо, – он забрал у нее трусы, прислонился к стене и проворно надел их.
– Все прекрасно, – Ребров вынул из фанеры гвозди, пристроил грань на место. – Все, все хорошо, только, Сережа, произноси отчетливей, не глотай окончания.
– Ага, – Сережа, сидя на полу, натягивал носки.
– И резкость, резкость, – заметил Штаубе. – Резко и ясно. Раз! Раз! Раз!
Когда все оделись, Ребров посмотрел на часы:
– Так. Двинулись.
Они вышли в коридор, стали надевать верхнюю одежду.
– Генрих Иваныч, баллончики, – сказал Ребров.
Штаубе достал из кармана три баллончика.
– Один у вас, два – нам с Ольгой Владимировной, – Ребров взял баллончик, Ольга взяла другой.
– А тряпки? – спросил Сережа, надевая шапку.
– Да! Тряпки! – спохватился Ребров. – В ванной.
Он зашел в ванную и вернулся с четырьмя мокрыми шерстяными тряпками:
– Вот. Всем. И будьте внимательны, пожалуйста. В левой руке, значит, сейчас – в левый карман. Теперь… поддержка?
Ольга похлопала себя по внутреннему карману куртки:
Штаубе сунул руку в карман пальто:
– Отлично, – Ребров надел кожаную фуражку. – Ключ?
Сережа передал ему брелок с ключом.
– Все? – Ребров посмотрел в глаза Ольги…
Она кивнула.
– Ну, двинулись, – он открыл дверь…
– С Богом, – шепнул Штаубе, вышел и стал спускаться по лестнице. Остальные спустились следом.
Во дворе Ребров с Ольгой направились к серым «жигулям», старик с мальчиком прошли через арку на улицу. Ребров завел машину, развернулся, поехал. Штаубе и Сережа подсели у разбитого газетного киоска.
– Сережа, ты сколько времени в розыске? – спросил Ребров, выруливая на Садовое кольцо.
– Три месяца и шесть дней, – ответил мальчик.
– Три месяца! – покачал головой Штаубе. – Как все быстро…
– Значит, тебя возле твоего дома каждая собака узнает, – проговорил Ребров.
– Узнает, – кивнул Сережа, – старухи на лавочке точно узнают.
– Там лавка у подъезда?
– Ничего, я его проведу, – Ольга чиркнула спичкой, закуривая.
– А может – ночью? – предложил Штаубе.
– Безумие. Весь дом спит, все слышно…
– Да проведу я его, никто не узнает!
Проехали Зубовскую площадь и перед Крымским мостом свернули на Фрунзенскую набережную.
– Тогда вот как, – заговорил Ребров. – Сначала я пройду, потом Генрих Иваныч. А потом уже вы с Сережей.
– Как скажете, – вздохнул Штаубе.
– Сережа, теперь говори мне…
– Щас, вот «Гастроном», а следующий наш. Мой. Ага. Тогда мы здесь встанем.
Ребров свернул и припарковал машину на обочине, за бежевой «Волгой».
– Еще раз, – он повернулся. – Помните про тряпки. И поддержка, в случае. Ольга Владимировна, здесь я на вас надеюсь.
– Не беспокойся, – улыбнулась Ольга.
– Третий подъезд. Там направо, – подсказал Сережа.
Ребров вылез из машины и пошел во двор дома. Возле третьего подъезда на лавочке сидели две старухи. Он поднял воротник пальто и быстро вошел в подъезд. Поднялся по лестнице на третий этаж и встал возле мусоропровода.
Минуты через четыре приехал на лифте Штаубе. Почти сразу же следом появились Ольга с Сережей.
– Так, – Ребров мотнул головой, и они подошли к добротно обитой двери. Он вынул ключ, но потом опять убрал в карман: – Нет. Звони сам.
– По второму? – спросил Сережа.
– Да. Оля.
Ольга расстегнула куртку. Сережа позвонил.
– Мама, это я, – ответил Сережа.
Дверь открыли, и Сережа сразу же бросился на шею стоявшей на пороге невысокой блондинке:
– Мамочка! Мама!
– Сергей! Сергей! Сергей! – закричала женщина, сжимая Сережу. – Коля! Коля! Сергей!
К ним подбежал худощавый мужчина, схватил голову Сережи, прижался.
– Сергей! Сергей! Сергей! – вскрикивала женщина.
– Мамочка, папа, подождите… я не один…
– Сергей! Сергей! Я не могу! Я не могу! – тряслась женщина.
Мужчина беззвучно плакал.
– Мамочка… я здесь, я живой, подожди, мамочка.
– Лидия Петровна, не волнуйтесь, все позади, – произнес Ребров, улыбаясь.
– Да. Слава Богу, – усмехнулся Штаубе.
– Не могу! Сергей! – дрожала женщина, прижавшись к Сереже.
– Мама… подожди, это… это Виктор Валентинович и Ольга Владимировна из уголовного розыска… мама…
Мужчина первым пришел в себя:
– Проходите, проходите… пожалуйста… – Он вытер лицо ладонями, потянул женщину за руку. – Лида, успокойся, все, все хорошо.
– Мама… ну, мамочка, подожди…
– Да, да, проходите… Сережа, ой, Сергей. – Обняв Сережу, она отошла с ним в сторону.
